“Цвай франкен штюк!!!” - это уже отчаяние. Из другого конца коридора отзывается эхо:
“Цвай франкен штюк...”

2.
- Тогда мне было шестнадцать лет, и я работала акробаткой в цирке, - рассказывает Каро. - Однажды мы ехали с отцом на машине и попали в страшную аварию. У меня всё было переломано - рёбра, ноги, руки. Полгода пролежала в госпитале. Выписалась, брат меня забирал, и по дороге домой - опять столкнулись, и я снова оказалась в больнице, ещё на восемь месяцев. Теперь мне двадцать, но для цирка после этого всего я больше не гожусь. Хотя кое-что ещё могу.
Она тут же на газоне совершает замысловатое сальто. Костюм на ней отнюдь не гимнастический, и номер получается забавный.
- Я настоящая католичка. У меня есть духовный отец. Он монах. Я тоже, наверное, скоро уйду в монастырь. А пока - обязательно читаю Библию перед сном. Иначе не могу заснуть. Как я рада, что тебя встретила.
Каро обнимает меня, мы молчим. Далеко внизу в последних лучах заходящего солнца сверкает Женевское озеро.
- Сейчас возьму у сестры ключи от машины, - оживляется Каро, - и поедем к озеру. У меня уже целую неделю как есть права!
Я смотрю на бетонный серпантин, который, петляя между виноградниками, сбегает от нашей деревушки вниз к воде.
- Не надо, Каро, - говорю ей я. - Навряд ли в парижской автошколе тебя учили ездить в полутьме по горным дорогам.
- Подумаешь, горная дорога, - обижается Каро и поворачивается ко мне спиной, но тут же снова обнимает меня.
Солнце закатилось за гору, и озеро уже не красное, а темно-синее.

3.
“Да, этот навес я построил собственными руками. У меня было всё: работа, дом, семья, машина. Теперь нет ничего. Потому что я пью.”
Чтобы придать весомость своим словам, он одним долгим глотком вливает в себя четверть двухлитровой бутыли дешевого испанского вина. Мы сидим под навесом в парке маленького баварского городка. Я забрёл сюда лишь когда заморосил дождь, а он, видимо, уже давно - рядом валяются еще две пустые двухлитровки и с дюжину жестянок из под пива.
“Плохо, что у меня нет адреса. Из-за этого не могу получать пособие. Вот только семь марок от Диаконишес Верк, да еще в одном месте двадцать. А ты знаешь про Диаконишес Верк? Нет? Обязательно сходи туда. Они всех пускают. Переночевать, помыться, чистую одежду дадут - правда, только раз в месяц. Но эта штука есть в каждом городе, и если ты у них был вчера в Вассербурге, то здесь, в Розенхайме они об этом не знают. Ты как приедешь куда, подходи к первому же полицейскому и спрашивай: ГДЕ Я МОГУ СПАТЬ?”
Дождь кончается, и вино в бутылке моего собеседника тоже кончается. Он собирается идти в центр - собирать деньги на новую, складывает свои вещи. В России его могли бы принять за бывалого туриста: у него альпинистский рюкзак, пуховый спальник, коврик с теплоотражающим покрытием, и только из кармана рюкзака почему-то выглядывает большой плюшевый медвежонок.
Немец уходит. Я остаюсь один. Через несколько минут под навес заглядывает девушка - худенькая, хорошо одетая. В руках у неё коробка яблочного сока и шоколадные конфеты.
- Простите, - обращается она ко мне, - тут сидел бездомный, такой - с бородой, в джинсовой куртке... - видя, что я тоже с бородой и в джинсовой куртке, она добавляет: - у него еще был плюшевый медвежонок.
- Да, - отвечаю я, - сидел. Пошёл за вином.
Девушка явно расстроена. Она больше ничего не говорит. Я снова под навесом один.

4.
Раньше настоящие люди мне встречались нечасто. Людей, какие мне были нужны, я делал сам - из древа, папье-маше и поролона. С утра до вечера трудился в мастерских кукольного театра. И мир, в котором я жил, был кукольным.
Однажды, возвращаясь из театра, я увидел возле своего дома автобус. Он был весь разрисованный, с номерными знаками неизвестной страны - не прямоугольными, а овальными, из окна торчала труба - как от печки-буржуйки, позади же имелся балкончик. На нём стояли горшки с геранями. Автобус вполне соответствовал моему миру, и я постучал в дверь. Хозяин оказался гостеприимным: отворил без “кто там?”, сразу пригласил зайти. Внутри было всё как в доме. Диван, стол, картина в раме. Труба оказалась в самом деле от печки-буржуйки. Хозяина звали Джузеппе. Он работал бродячим музыкантом и жил в автобусе, другого дома у него не было. На этом автобусе объездил весь мир. Лично убедившись в несовершенстве всего мира, Джузеппе не удовольствовался принятием известной истины про то, что хорошо там, где нас нет, а возжелал мир изменить к лучшему. По крайней мере мировой климат. Джузеппе рассчитал, что если всю Землю засадить эвкалиптами, климат повсюду станет мягким и приятным, и через это потом жить будет всем и везде хорошо. Основным препятствием для воплощения своей идеи видел он то свойство эвкалиптов, что они не выносят минусовых температур. Однако, можно сперва высаживать эвкалипты в южных широтах, и по мере изменения климата продвигаться на север. Додумавшись до этого, Джузеппе решил начать эксперимент, выбрав плацдармом для него Советский Союз, где земля вроде бы была дешёвой и имелось немножко субтропиков для начальных посадок. Собрав с помощью уличного музицирования начальный капитал для покупки участка земли и саженцев эвкалиптов, он пересёк советско-финскую границу на контрольно-пропускном пункте Торфяновка и первую остановку совершил в Ленинграде, прямо под моими окнами.
С проектом изменения климата Земли Джузеппе намеревался отправиться прямо к Горбачёву - но последний проживал в Москве, до которой оставалось еще семьсот километров езды, а Джузеппе просидел весь день за рулем и изрядно проголодался. Голод заманил его в гастроном на улице Желябова. Ассортимент продовольственных товаров в эпоху Горбачёва там был представлен гороховым супом по четырнадцать копеек пакет. Специалист по улучшению земного климата с первого взгляда полюбил гороховый суп и купил его сразу целый ящик. Я же постучал в дверь автобуса с печной трубой как раз перед началом дегустации супа. Сияющий Джузеппе раскладывал пакеты с супом по полочкам в шкафу на своей автобусной кухне, раздвигая в стороны баночки с карри-соево-банановыми соусами и прочими таинственно заграничными продуктами. “Такого дешёвого супа нет нигде в мире! “ - радостно сообщил он мне.
Потом Джузеппе с выражением блаженства на лице ел суп - я вежливо отказался и рассказывал мне удивительные истории про то, где он в своих многолетних скитаниях побывал и кого встречал. Ну, и конечно, про эвкалипты.
Энтузиазма моего нового товарища по поводу горохового супа в пакетах и эвкалиптов я не очень разделял, а вот автобус с дровяной печкой быстро сделался предметом моей зависти. И мне захотелось тоже увидеть весь мир - подвальный кукольный мирок предстал передо мной таким безнадежно убогим!
Джузеппе на следующий день укатил в Москву, к Горбачеву, после этого мы долго не встречались, но желание странствовать уже не покидало меня - в конце концов я решил больше не быть папой Карлой, и тоже пойти в бродячие музыканты.
Тут же обнаружились две проблемы: что я не умею играть на музыкальных инструментах, и что у меня нет дома-автобуса. Первую проблему я решил так, как умел - сделал куклу- музыканта, сам став лишь его тенью. Разобравшись со второй проблемой в соответствии со своими финансовыми возможностями - купив спальный мешок и решив ночевать где придётся, а перемещаться в пространстве на попутном транспорте, я отправился в большое путешествие, из которого ещё не вернулся. Мой брат-кукла даёт мне возможность прокормиться, где бы я ни находился. В его компании я посетил множество городов и стран и повстречал множество настоящих людей. Города, когда увидишь их сотни три-четыре, становятся ужасно похожими друг на друга, и однажды замечаешь, что тебе решительно всё равно - Пизанская это башня или Эйфелева, а вот люди - я очень люблю их, людей, которые повстречались мне на пути, они совсем не похожи на тех, других, деревянных и папьемашовых, в обществе которых я провёл многие годы в своем театральном подвале.
Я хочу вам рассказать про настоящих людей. Сижу сейчас под каким-то навесом, пережидаю дождь - один в незнакомом городе. Навес небольшой - в моем распоряжении два квадратных метра сухого асфальта. И, чтобы не было уж очень одиноко, я вспоминаю всех людей, с которыми мне довелось когда-либо повстречаться: израильскую солдатку, бездомного негра с миланского вокзала, вора из Салоников, дворника из Цуга...

В городе Цуге, в немецкой Швейцарии есть дворник. Он носит шапку-ушанку, имеет настоящую метлу из прутьев и настоящий жестяной совок. Его можно видеть часто, Нуг - город маленький, а дворник ходит целый день туда-сюда и смотрит, нет ли где мусора. Мусора нигде нет уже много лет, по крайней мере с тех пор, как появились мусороуборочные машины - пылесосы на колесах. И дворника можно было бы упразднить, либо снабдить его современным оборудованием, каковое имеют дворники датские или немецкие - щипцы на длинной ручке, ими можно ловко подбирать бумажки и окурки, если какой-нибудь дикий иностранец бросит на землю. Но цугерчане консервативны - если была когда-то учреждена должность дворника, и была дворнику положена по должности метла - значит, так тому и быть. Имеются сведения, что дворник в Цуге - единственный в Западной Европе обладатель традиционной метлы как служебного инвентаря.

6.
Ребенок плёлся по улице весь в слезах, в двух шагах позади матери. Увидев моего брата-куклу, утёр нос и улыбнулся. Подбежал ко мне и начал что-то рассказывать по-голландски. Видя мою растерянность, подошла мать, перевела на английский: “Даниель расстроен, что у него никто ничего купил. Он продавал свои самые любимые машинки, и самолёты и солдатиков тоже. Какие жестокие люди!”
Было тринадцатое апреля, день рождения Королевы. В этот день принято всем что-нибудь продавать. И продавать разрешено где угодно. Особенно много на улицах торгующих детей. А кода-то Голландия разбогатела на торговле рабами - первые рабы в Америку были завезены на голландских кораблях.

7.
Я гуляю по старой Анталии - между бесчисленных лавочек торговцев коврами. Ещё не сезон, туристов мало, торговцы, зевая, сидят на ступеньках своих магазинчиков.
“Загляни ко мне, выпей чашку чая”,-обращается ко мне один из них. Я соглашаюсь, мы заходим в полумрак лавки- ковры, ковры, ковры, на стенах, на полу, на потолке... Он предлагает мне есть, звонит в колокольчик. Мальчишка приносит чай. Мы беседуем- не спеша и обо всём: о погоде и мире, скачках и кукольном театре, королях и капусте- обо всём, кроме ковров. Проходит час, за это время мальчишка появлялся с подносом еще дважды. Я собираюсь уходить- раскланиваюсь, благодарю. Хозяин тоже раскланивается и лишь в дверях говорит:
-Ну, может всё-таки купишь ковер?
-Cпасибо, у меня уже есть один, - отвечаю я и показываю хозяину лавки свой коврик- пенку. Хозяин молча кивает головой. Я выхожу на улицу и иду дальше. В двадцати шагах- другая лавка. Другой торговец на ступеньках. “Может, хочешь чашку чая?”- говорит он мне.

8
Куцый двухвагонный поезд осторожно переполз через пограничную полосу и заскрипел тормозами. Мы- в Греции. Мы - это я и две барышни с Украины. Больше в вагоне никого нет. Заходят разные люди в разных фуражках. Одному- паспорт показать, другому- деньги, третьему... Мои соседки- дородные с пухлыми щеками девицы краснеют, силясь понять, что от них хотят все эти люди в фуражках. Нелегко без языка. Самой последний в фуражке ничего не просит показать- он смотрит испытующе на барышень, потом говорит на скверном английском:
-Сейчас мы пойдем на вокзал в кафе и чего-нибудь выпьем.
В глазах моих попутчиц унылая лингвистическая безнадежность. Грек повторяет сказанное и жестом показывает на вокзал.
- За что - то с поезда ссадить хочет, - шепчет одна барышня другой. У обеих в руках паспорта, билеты, какие-то ещё бумажки- они держат их веером, как игральные карты: вроде, их ход, но неизвестны правила игры, и чем ходить- неясно. Я спасаю положение и перевожу на русский. Веера складываются.
- Да как же мы с тобой пойдём, мил человек, - громко хором говорят девицы.- Поезд же уйдет!
- Куда он уйдёт?- смеется человек в фуражке. - Я же машинист.
Он машинист, а я взят переводчиком. Мы идём в вокзал. Грек заказывает всем узо, добавляет в рюмки воды. Разбавленное узо мутнеет. как одеколон. Девицы морщатся, за окном- наш брошенный поезд. Во втором вагоне- одинокий пассажир с газетой.

9.
Этот человек к моменту нашей встречи уже умер. Сначала, впрочем, мне показалось, что в городе Эннисе - это на западе Ирландии - все умерли. Я шел по пустынным улицам - кричащие рекламные плакаты на стенах, яркие флаги, корзины с фруктами и всякой всячиной у дверей магазинов - и никого. А потом я увидел огромную очередь. Такую длинную, что сразу было не понять, куда она ведет. Встал в конец, спросил последнего, как на Родине привык. И очередь вывела меня к небольшому мавзолейчику, похожему на мавзолей Ленина. Только на нём не имелось надписи, чей он. Потом оказалось, что мавзолей общий. В городе Эннисе когда кто-нибудь умирает, его кладут ненадолго в мавзолей, а все жители выстраиваются в очередь - почтить память.
Повстречавшись с мёртвым человеком, я двинулся дальше и вышел на площадь. Очень похожую на Дворцовую в Петербурге, только совсем маленькую. В Эннисе всё маленькое. Жителей там десять тысяч человек. Посреди площади - крохотный Александрийский столп. Подле него на земле находились два пьяницы - похоже, только они сегодня не стояли в очереди в мавзолей. Один уже спал, другой полулежал с бутылкой портвейна в руке.
- Хэлло! - закричал он мне. - Иностранец, что ли? Откуда?
- Из России.
- Русский? Вот это да. Выпей со мной. Не хочешь? Ну, тогда передай от нас привет Горбачёву. Он ведь джентельмен, не так ли?
В то время у нас ещё правил Горбачев.

10.
Паром медленно разворачивается, на нас надвигается порт Хайфы. Дотошный пограничный контроль, и я, наконец, в городе. Очень хочется есть, но нет денег. Убеждаю брата-куклу немедленно дать представление.
Мимо идёт девчонка в форме цвета хаки. За ухом цветок, где-то под коленками на длинном ремне болтается автомат. Она останавливается, долго смотрит на нас, потом достает ручку и бумагу, что-то пишет, кладет записку ко мне в шляпу и удаляется. Читаю.
“Подожди два года, пока кончится срок моей армейской службы, и я пойду вместе с тобой странствовать по всему миру.”

11.
Укладываюсь спать на широком вокзальном подоконнике. Где это я, в Милане, что ли? - так как часто перебираюсь из города в город, что иногда забываю, где нахожусь. Рядом, уткнувшись взглядом в пол, сидит африканец.
- Лучше не ложись, - говорит он мне, - придёт полиция, вовсе выгонят. Они разрешают только сидя спать.
- О, ты уже выучил правила?
- Третий день тут торчу.
- Прости, а зачем?
- Жду друга. В Понедельник он пошёл в город продавать часы, и не вернулся. А расстались мы на этом вокзале, и здесь единственное место в Европе, где мы можем встретиться.
- Откуда ты?
- Из Зимбабве. А ты?
- Из России.

12.
В швейцарском городке Бриге ко мне обратилась дама лет пятидесяти:
“Скажите, Вас не смущает то, что почти никто не смотрит на Ваше шоу? Здесь живут такие невежды - никто не интересуется искусством. Вот в Берне - А Я НЕ РАЗ БЫВАЛА В БЕРНЕ, - со значением добавила она, - там люди всегда останавливаются, смотрят, слушают, когда видят на улице артиста.”
Берн находится в двух часах езды от Брига.

13.
Отыграли с братом-куклой наши трели. Он сразу спать в коробку, я - сижу на лавке, ем бобы из консервы. Обычное дело. Съел, ну и пошёл, стало быть. Вдруг слышу - кричат из-за спины: “Хальт! Хальт!” Я-то с детства по фильмам обучен, что где хальт, там и хенде хох, стоять то есть надо, пока не застрелили. Оборачиваюсь - гонится за мной ребёнок на велосипеде, а в руках у него - огромный пакет. Догоняет меня и говорит:
- Моей маме показалось, что тебе нечего есть. Вот она тебе передала.
И дает мне этот пакет, а там килограммов пять всякой еды.
- Спасибо, - говорю. - Скажи маме, что я ей очень благодарен. Этого мне хватит на много дней.
- Еще мама велела спросить, есть ли у тебя, где спать?
- Есть, есть, - отвечаю я. - Я сплю в лесу.
Ребенок понимающе кивает головой, поворачивается и крутит педали в сторону дома - докладывать маме, что еды дяде хватит на много дней, а спать ему есть где - он спит в лесу.
Знаете, где это всё было? В Баден-Бадене.

14.
В Дании, в Орхусе, есть танцевальный коллектив. То, чем там занимаются, называется “афротанцы”. Африканца, впрочем нет ни одного. Все датчане, и руководитель тоже. Однажды я был на их выступлении. Печальное зрелище. Неизгладимое впечатление.

15.
Я шёл вдоль берега Мёртвого моря - прочь от пляжа с душевыми кабинами, на котором отдыхают израильтяне и туристы. Вода в Мёртвом море - что-то среднее между электролитом их автомобильного аккумулятора и фотопроявителем. Не мудрено, что после купания первое желание - залезть под душ.
Евро-американский пляж скрывается из виду, и вот невдалеке передо мной прямо к морю подъезжает белый лимузин. Открываются сразу все двери, и из машины высаживается арабская семья - человек десять обоего пола и всех возрастов. Мужчины, не снимая одежд, идут купаться, а женщины в туфлях и чулках бегают вдоль берега по щиколотку в воде и громко визжат.
Семейство загружается обратно в лимузин. Им не нужно смывать с себя эту воду в душе - это их море.

16.
- Я очень доволен своей жизнью. Не работаю, получаю 1200 гульденов пособие. Есть свой дом, живу в нём один. А ты? Я, вроде, тебя уже видел в городе - с куклой-музыкантом, это ты был? Путешествуешь, наверно. И где же ты собираешься сегодня ночевать?
- Не знаю пока. Должно быть, в лесу.
- В лесу? Ты не похож на того, кто спит в лесу, чистый очень. Ты чище меня, в лесу! В лесу. Слушай, тебе надо ехать в Париж. В Париже ты сможешь ночевать ПОД МОСТАМИ ЧЕРЕЗ СЕНУ. А вообще-то я мог бы пригласить тебя в гости. Конечно, только на один день. Хотя, пожалуй, не буду. И знаешь, почему? Потому что мы, голландцы, очень негостеприимный народ. Но мы в этом не виноваты. Виновато правительство. Раньше, в шестидесятых, всё было совсем не так. Было как в Германии: познакомились на улице, пива выпили, и уже друзья - вот я здесь живу, чувствуй себя, как дома. Но потом правительство повело такую политику - что, мол, у нас в стране очень хорошая социальная система. И у всех всё есть. А у кого чего нет, так правительство даст, и люди не должны друг за друга беспокоиться. Так вот и вышло. О, еще идея: ты езжай в Бельгию. В Бельгии всё не так - там тебя и накормят, и напоят. А у нас нет, ничего не поделаешь.

17.
Шикарный “мерседес” останавливается у обочины.
- Хэй, куда тебе?
- Антверпен.
- Садись.
Водитель важный, в строгом костюме, но ворот рубашки расстегнут. Едем быстро. Вот промелькнул указатель - Антверпен, 5 км.
- Там на заднем сидении лежит галстук, - говорит мне мерседесовладелец, - дай мне его.
Я подаю ему галстук. Он отпускает руль и не спеша завязывает узел. Машина сама по себе несётся по третьей полосе оживленного автобана. Мы въезжаем в город.

18.
В городе Хельсинки имеются садики для выгула собак. Они обозначаются табличками наподобие дорожных знаков и снабжены швабрами, лопатами и бачками - предполагается, что собаковладельцы будут следить за чистотой сами. Подобная практика широко применяется и в других европейских городах. А вот в Люксембурге с собаками позволительно гулять где угодно, однако на каждом углу находятся автоматы с бумажными пакетами определённого назначения - для того, чтобы хозяевам было сподручнее прибирать за своими любимцами. Отсутствие собачьих садиков в крохотном Великом Княжестве можно отнести на счет недостатка места - в этом городе вообще садов раз, два - и обчелся. Всем же известный Люксембургский сад находится не в Люксембурге, а в Париже. Вход в него с собаками запрещён. И во все парижские сады собакам почему-то нельзя. Впрочем, они туда не очень и стремятся, по крайней мере в Люксембургский, да и в парк перед Лувром тоже: там совершенно нет травы, одни только ровные шеренги деревьев и гравий под ними. Зато на мостовых в Париже отведены специальные участки - собачьи туалеты. Места для парковки автомобилей чередуются с квадратами метр на метр, в центре которых изображены белые таксы. Возможно, белые таксы действительно соглашаются выгуливаться в этих квадратах, но среди парижских собак они составляют явное меньшинство. Остальные же предпочитают делать свои дела где придётся, поэтому Париж ужасно загажен. Видимо, этим объясняется тот факт, что парижские дворники вооружены не щипцами для сбора бумажек и окурков, как дворники Хельсинки, Копенгагена или Франкфурта, а швабрами - иная специфика мусора. Если Вы однажды забудете, в каком городе находитесь и встретите дворника - негра в зелёном комбинезоне с зелёной шваброй и ведром, полным собачьих какашек, будьте спокойны: это - Париж.

19.
На Родос пароход пришел уже за полночь. Пронизывающий ветер тут же сдул меня с пирса - в примыкавшую к набережной улочку, где теснились отели, каждый из которых норовил стоять поближе к побережью. Безрадостен путь странника, входящего ночью в незнакомый город, не имея с собой денег! Я брёл из улицы в улицу в поисках какого-нибудь садика, где можно было бы схорониться в кустах до рассвета, - но отели во всех улицах жались друг к другу, стена к стене, красуясь звездами над дверями и возмещая о плате за постой унылыми рядами нулей.
Потом отели кончились, начались виллы, окруженные бесконечными заборами, потом была гора. Я карабкался в темноте по лысому склону, ища уже даже не куст, а хотя бы ровное место для ночлега. Оно нашлось лишь у самой вершины. Странное место: подальше - развалины акрополя, ближе - одинокая свежая могила, да часовенка размером со скворечник, в ней - лампадка засвечена. Рядом - квадратная яма. Из ямы - подземный ход, по нему я вышел в совсем странное место - квадратное с нишами подземелье с провалом в потолке. Яркий лунный свет проникал через провал в пещеру, и все было видно хорошо: замшелые своды, ниши, остатки лестниц. А в одной из ниш стояла кровать. Современная, с поролоновым матрацем.
Я спал на этой кровати той ночью, и ещё несколько ночей. Я никогда не видел человека, который принёс кровать в пещеру. Из всех людей, про кого я хочу рассказать, он единственный, которого я так и не встретил. Но я часто его вспоминаю и благодарю - мне хорошо спалось на его кровати. Особенно в последнюю ночь, когда был страшный ливень и через провал в пещеру низвергался целый водопад, но в нише, где стояла кровать, было сухо и тепло.
Тридцать первое декабря, Париж. Пятнадцать градусов тепла, дождь моросит со вчерашнего дня. Унылый какой-то Новый год. А вот идёт Дед Мороз - догоню его, пока он не затерялся в этой толпе, спрошу - что за новогодняя погода? Догоняю, смотрю - мать честная, Дед Мороз - негр. О чем тут ещё говорить?

21.
За окном дождь, и если бы не дождь, всё равно отсиживался бы без дела в каком-нибудь укрытии - в галерее у базара, в холле портового терминала или просто под навесом над витриной одного из магазинов на набережной. А здесь не сидится - диван есть, телевизор, отдыхай - нет, хожу волком кругами по комнате. Потому что это не комната, а камера. Я же в тюрьме. Родосской тюрьме для нелегальных иммигрантов. Со мной тут еще два албанца. Входит полицейский, включает телевизор. Говорит мне по-английски:
- Давай смотри. Нечего взад-вперед бродить.
Албанцы не знают никаких языков, кроме родного, поэтому им блюститель порядка рявкает международно-полицейское “Агхып!” и даёт одному пинка. Сам выходит, хлопает дверью и пристраивается у окошка в камеру.
Мы, заключённые, сидим рядком на диване и тупо слушаем новости на греческом. Снаружи у полицейских телевизора нет - им в должности не положено. И вот в наше окошко глядят уже двое. Потом подходит ещё один. И ещё - уже четыре полицейские физиономии теснятся в квадратике окошка. Последний спрашивает у меня:
- Русский? (Зачем спрашивал? Мой паспорт у него на столе).
- Русский.
- Калинка, водка! Хорошо!
Продемонстрировав знание русского, поясняет на английском:
- Кончится мое дежурство - споешь мне “Калинку”, дам водки.

22.
У дворников Израиля нет такой осени, как у российских дворников - чтобы нужно было сгребать в кучи опавшие листья. Листопад там бывает, только если случится сильный ветер, деревья в тех краях вечнозеленые.
В такой ветреный день в городе Ришон-ле-Ционе, тельавивском предместье с игрушечными домиками в колониальном стиле, я повстречал дворника - вылитого Тараса Бульбу: длинные висячие усы, запорожский чуб, трубка-люлька в зубах. Он мёл сорванные с ветвей апельсиновые листья, колючки, что опали с развесистых кактусов, похожие на швабры листья пальм и бубнил себе под нос:
“Как я ненавижу этих жидов! Вот была бы у меня в руках не метла, а шашка, так бы их и рубал, так бы и рубал!”
Но в руках у него была не шашка, а метла, а день был хоть и ветреный, но чудесный, мартовский, день - сезон дождей закончился.

23.
Лежу на газоне в тени апельсинового дерева. 5-е марта, плюс 20. Салоники! Слева-справа - блочно-бетонные коробки, передо мной - античный амфитеатр. Подходят двое, обращаются по-русски:
- Здравствуй! Видели, как ты с куклой дурачился. Хорошо придумал.
- Здравствуйте, здравствуйте. Не знаете, где бы тут получше переночевать?
- А вон, залезай в развалины да ночуй.
- Что же, их не охраняют? Античность все-таки.
- Да брось ты, кому нужно. Тут этих бездомных знаешь сколько, если всех гонять... Но лучше - давай к нам. Мы тут рядом живем, через квартал.
- Пойдём.
Приходим в пустую, темную квартиру. На полу два матраца, света нет.
- Да, за свет давно не платили, отключили, отключили. Есть двести драхм? Возьмём бутылку.
Двести драхм нашлось. Расположившись впотьмах на полу, пьем узо, греческую анисовку. Узо злое, пятьдесят градусов, Валера разговорился:
- Что ты думаешь, мы здесь прохлаждаемся? Думаешь, мы как те, в Аристотель-сквере - гвозди продаём?
Он указывает пальцем в стену наискосок налево. За этой стеной - Аристотель-сквер. В нём, действительно, наши люди торгуют скобяными товарами.
- Нет, брат, мы не гвозди продаём, мы ребят ждём. Вот ребята подъедут, тогда начнётся. пойдём на дело. Ты-то сам знаешь кто? Заезжий ты фраер. А заезжих фраеров не щиплют, их бомбят. Но что с тебя взять? Вообще, думаешь, мне что-нибудь нужно? Нет, брат.
Я смотрю на Валерины руки. Они все в наколках, ладони широкие и тяжелые.
- Мне ничего не нужно, но вот Мурка моя в Ростове осталась, Мурёночка моя, Мурёночка...

24.
В Адриатике есть один удивительный остров - я не помню его названия, но добраться туда можно на старом пароходике из сербского города Херцог-Нови. Пароходик отправляется на остров ежедневно часов в семь утра, а возвращается назад вечером, перед заходом солнца. Хозяин пароходика отвозит всех желающих на остров бесплатно. Деньги он берёт только с тех, кто хочет вернуться.

25.
Я приехал в Амстердам двадцать минут назад, а сейчас половина седьмого утра. Самая торговая улица в это время похожа на складские задворки, вместо сверкающих витрин - сплошные ряды решёток и железных щитов. В развратном квартале тоже все окна занавешены, лишь в двух сидят вялые проститутки. Они встречают меня лениво-манящими жестами и, когда я прохожу мимо, зевают мне вслед.
Из-за угла появляется мохнатый человек.
- Хэлло, френд, трава нужна?
- Нет.
- Тогда гашиш?
- Да нет.
- А что тебе надо? Велосипед? Эй, Даниель, продай ему велосипед.
Из-за угла выходит второй мохнатый человек, с велосипедом.
- Мне не нужен велосипед, - говорю я.
- Что значит не нужен? - говорит второй. - Я отдаю тебе велосипед за двадцать пять гульденов, понимаешь?
- Понимаешь. Но велосипед мне не нужен.
- Ну а что, что тебе тогда нужно? - говорит первый.
- Ничего.
- Ничего? Ты слышал, Даниель? Ему ничего не нужно.
Оба смеются.
Из ближайшего дома на улицу выглядывает толстая, уже в летах, проститутка.
- Доброе утро, - говорит она низким голосом и закуривает.
- Доброе утро, Марта, - говорит Даниель. - Только посмотри: вот этому человеку ничего не нужно!
Марта что-то произносит по-голландски, Даниель тоже переходит с английского на голландский. Мне их больше не понять. Я иду дальше и вижу трубочиста. Он, как и положено, весь в черном, на голове помятый цилиндр.
- Привет, - говорю я ему.
- Привет, - отвечает мне трубочист.

26.
Город Хайфа разделен надвое глубоким каньоном. С одной стороны каньона на выступах скал прилепились домики заброшенной арабской деревни. Похоже, что строили её люди, собиравшиеся стать птицами - одной из стен каждого из домиков служила сама скала, а с остальных сторон плоского места, где можно было бы ходить, нигде не имелось больше, чем на ширину шага. Арабы ушли отсюда давно. Дома без хозяев ветшают быстро.
В единственном целиком сохранившемся доме жили двое. Еврей, коренной израильтянин, занимал второй этаж, русский переселенец, родом из Донецка - первый. Оба не работали, перебивались на мизерное вспоможение. Света и воды в доме не было, стёкол в окнах тоже. Еврей был наркоман, а русский - алкоголик.
Я в гостях на первом этаже - у русского. Перед нами - только что открытая бутылка чего-то дешёвого и липкого.
- Удачно я тебя встретил, - говорит он, наливает себе полный стакан и выпивает залпом, - а то с этим, знаешь, ни пообщаться, ничего. С утра вколется - и уже никакой. И денег - никогда не даёт. Как ни проси.
Он наливает себе второй стакан и поспешно заглатывает густую черно-красную жидкость.
- Да, денег ни за что не даёт. Бывало, с похмелья трясет всего, придешь к нему - брат, помоги, видишь - совсем Сашка плох. Нет. Нет! Ни разу не дал.
Он выпивает третий стакан, давится, кашляет, его тошнит.
- Как тебя угораздило купить этот чёртов ликер? - говорит он.
- Ты же сам его выбирал, - отвечаю я. - Я только платил.
- А, пропади все пропадом, - говорит он и наливает себе четвертый.
- Вообще-то, Лион - неплохой человек. Он же меня сюда привел, и матрац вот дал. Только с ним не поговорить никогда, и скупой, скупой! Да, все одно - жизнь кончённая.
Мой собеседник замолкает, голова его клонится набок.
Утром я поднимаюсь на второй этаж. Лион, чисто выбрит, в белой рубашке, суетится около печурки.
- Доброе утро, Леон!
- А, привет. заходи. Скоро будет кофе.
Кофе готов и разлит по чашкам. Лион скручивает себе сигарету.
- Да, я наркоман, - говорит он мне. - Но я держусь. Те, с кем я начинал, уже померли. А я, видишь, нет. Правда, сейчас мне нужно гораздо больше, чем пять лет назад, но это все-таки не так много. Ночевал ты у Саши? Хороший человек, но совсем не может взять себя в руки. У нас одинаковое пособие, и мне хватает на наркотики, на еду, кофе, табак. А он - получит свое - тут же накупит водки “Кеглевича”, шоколаду, самых дорогих сигарет - и через два дня уже идет побираться. С тобой, наверно, тоже так познакомился - на бутылку просил? Я как-то раз дал ему десять шекелей - он обещал вернуть на следующий день. Прошел год, и я до сих пор не вижу этих денег. Разве это порядочно?
Кофе выпит, в беседе пауза.
- Извини, - говорит Лион. - Сейчас мне нужно заняться тут своим. Саша, наверное. проснулся. У меня вот есть еще хлеб - отнеси ему, а то он вечно голодный.

27.
В стране Швейцарии в городе Люцерне есть один довольно языческий обычай. В воскресенье в начале декабря, под вечер, когда темнеет, мужчины одеваются в средневековые костюмы, собираются в группы человек по сорок, вооружаются музыкальными инструментами, которые есть по моим понятиям обычные горшки, ходят строем по улицам и ритмически в эти горшки колотят - пугают, должно быть, какие-то злые силы. Любители грохотать горшками приезжают в Люцерн со всех окрестных городов, шум получается страшный, уши закладывает. Но очень впечатляет такое живое средневековье, нет ощущения театральности, всё-настоящее.
Я стою на мосту, мимо проходят отряды горшкобивцев. Первый, второй, третий, ... вот уже десять. У каждого отряда своя форма, свои ритм. Шестнадцатый отряд прошел, а вот бежит одинокий человек с горшком. Отстал где-то, потерялся, в горшок не стучит, и как будто мешает ему этот горшок, спрятать бы его за спину, да не маленькая вещь, запросто не спрячешь.
Незавиден удел одинокого человека с горшком.

28.
- Куда тебе?
- Мне , собственно, всё равно. А куда ты едешь?
- В Силкеборг.
- Тогда я тоже в Силкеборг.
Видавший виды “Форд-транзит” катит по длинному мосту через море, который соединяет Фюн с Ютландией, материковой Данией.
- Ты знаешь, - говорит мне человек за рулём , - у нас очень строго насчет пива. За рулем - ни в коем случае.
Мы останавливаемся на заправке, заходим в буфет, он берёт пива. Выпиваем по бутылке, едем дальше. Молчим.
- С пивом у нас очень строго, - говорит он. - Поймают - хлопот не оберёшься.
Мы проезжаем Сканеборг, он снова сворачивает к придорожному кафе и берёт ещё пива.
- Пиво в Дании за рулем — ни-ни--говорит он.
Едем дальше. Вот у дороги светится желтое “М”-”Мак-Драйв”. Еще одно пиво. Я, кажется, начинаю понимать. Пиво в Дании нельзя, вероятно, непосредственно за рулём, во время езды.

29.
“В Афинах вообще редко падает снег. А чтобы в марте - такого вовсе никогда не случалось,”- говорит старичок. Официант выносит нам на террасу чай. У входа в кафе растет апельсиновое дерево, на ветках - спелые апельсины. Они присыпаны снегом.
“Сейчас мы допьем чай и пойдем ко мне домой.” Старичок трясущимися руками достает из кошелька 500 драхм. Порыв ветра выхватывает бумажку из его рук, она кружится по террасе в хороводе с апельсиновыми листьями. Я бегаю за ними между столами.
Купюра поймана и передана официанту. Мы идём по саду, мимо заснеженных апельсинов. Я ёжусь от холода, вспоминаю своё старое пальто. Я выбросил его вчера в Салониках. Было плюс двадцать пять. Я спросил продавца суфлаки, кончилась ли зима, он ответил — да. Тогда пальто показалась мне лишним грузом, я повесил его на ветку апельсина и пошел на вокзал.
“Я христианин, и для меня радость помогать, - говорит старичок.
Ты сможешь погостить у меня, сколько захочешь. Только подожди несколько минут здесь во дворе, мне нужно подготовить жену, она, знаешь, не любит сюрпризов.”
Я жду. Он выходит из дома через полчаса. Очень грустный, и в руках у него - старый плащ.
“Жена сказала, что не может пустить в дом иностранца, это очень опасно. Я ничего не могу сделать. Только дать тебе вот этот старый плащ, чтобы ты не так мёрз”.
Я беру плащ и прощаюсь со старичком. Плащ - болонья, шестидесятые годы. Он мне очень мал. рукава - по локоть. Но он грел меня почти неделю. Я оставил его на Крите висеть на берёзе. Берёза была низенькая и, верно, единственная на всем острове.

30.
Я жил у своего приятеля в деревне ,в семи километрах от города Оснабрюка. Однажды я решил сэкономить три марки и пошел в деревню пешком. Идти было не очень удобно - узкая извилистая дорога вся предназначалась для автомобилей. Но на полпути мне встретился другой пешеход. Лет пятидесяти, в рваном пальто, с длинными всклокоченными волосами и огромным синим носом. Он шёл по другой стороне в противоположном направлении. Мы очень обрадовались друг другу. И я, и он, оба мы прибывали в уверенности, что каждый из нас - единственный пешеход в этом автомобильном царстве. Мы размахивали руками, отдавали друг другу честь, выкрикивали приветствия - я по-русски, он - на мало понятном мне диалекте немецкого. Потом разошлись - каждый в свою сторону. Позже мой приятель сказал мне диалекте немецкого. Потом разошлись - каждый в свою сторону. Позже мой приятель сказал мне, что человек, которого я встретил, был местный деревенский пьяница и, как все немецкие пьяницы, получал пособие не раз в месяц или неделю, а ежедневно по чуть-чуть, чтобы не пропился. Жил он в деревне, и ходил в город пешком за пособием каждый день туда и обратно - уже больше десяти лет. Встречал ли он кого-нибудь до меня на этой дороге?

31.
Этот человек был на самом деле вовсе не человек, а я собирался рассказывать только про людей. Но я так долго пребывал относительно него в заблуждении!
Встретились мы на обычной автобусной остановке в Обертюркхайме - стеклянный навес, лавка, билетный автомат. Я ждал автобуса, этот человек, вроде, тоже - стоял, облокотившись на перила, перед ним - чемодан. Я глянул в расписание на столбе - ждать предстояло целых сорок минут, по субботам автобусы ходят редко. Нас, ожидающих, было лишь двое, он и я. И тут ничего удивительного немцы никогда не приходят на остановку заранее. Ведь есть “фарплан” - сила, сравнимая с законом всемирного тяготения, она заставляет все немецкие поезда и автобусы перемещаться с места на место строго в определённое время и в заранее известном направлении, и узнать про этот “фарплан” каждый может, не выходя из дома, - зачем же ждать на улице?
Так вот: нас было двое - он стоял, я сидел. Потом он стоял, я ходил кругами, вокруг остановки. Потом я лежал на скамейке, он все стоял. Потом я заметил, что я тут только один человек. Потому что тот другой был статуя. Он был бронзовый. Наверное, стоит там до сих пор. Вы можете проверить: езжайте в Штуттгарт, а там на электричке - линия Эс-1, направление Эсслинген-Плохинген. Даймлер-штадион, Унтер-тюркхайм, потом Обертюркхайм. Его найдёте прямо у вокзала.

32.
Однажды в Софии я видел старуху-дворничиху. Она сосредоточенно мела улицу, но не так как обычно метут - в одну сторону, сгребая сор в кучку и обирая его на совок, а кругами, просто поднимая вокруг тучи пыли.
Может быть, она из числа суфиев, постигающих тайны мира, кружась? - подумал я.
Или эта старуха учит летать пыль? Ведь что такое городская пыль - стоптанные в прах подошвы наших башмаков, то, что остается в наших городах от нас, нелетающих двуногих, суетящихся и шаркающих.
Или она хочет узнать, как чувствовал себя Творец, создавая тучи?
А может, она просто потеряла совок?
Я долго смотрел на старую дворничиху, однако смысл свершаемого ею действа так и не раскрылся мне. Но я был совершенно счастлив рядом с нею.

33.
Заря еще только занимается над Иерусалимом, а на рынке уже суетится первый торговец - расставляет по местам ящики с мартовской клубникой и апельсинами. Вот он поставил на лоток черную доску - точь-в-точь как в школе, только маленькую. В руке мел. Стоит в задумчивости - на доке должно написать цену, а какая сегодня цена? Он - самый первый. Смотрит налево - никого, направо - сосед еще только начал разгружать фургон. Торговец опускает глаза, вздыхает, потом устремляет взгляд в небо - и в чертах его появляется решительность. Твердой рукой пишет он на доске: “ Клубника - 4 шек”. Потом обходит лоток и зычным голосом кричит: “Арба шекель! Арба шекель!”
Одиноко вопиющий на рыночной площади. Он толстый, в джинсах и короткой майке. Его живот-арбуз любит волю - майка на животе задрана, а джинсы сползли совсем вниз на бедра, подставляя нежным лучам утреннего солнца верхнюю часть его ягодиц. “Арба шекель! Четыре шекеля!”
Рынок уже не так пустынен. Подъезжают фургоны, разносятся ящики, торговцы - такие же толстяки в полуспущенных штанах - не глядя на небо уверенно выводят мелками на досках четверки и тут же спешно начинают кричать: “Клубника - четыре шекеля ! Арба шекель!” Их многоголосый крик разносится по всему городу и стучится в иерусалимские окна вместе с веселым мартовским солнцем.